Hесмотря на противоречия идеологического порядка и предрассудки, свойственные так или иначе и зарубежному латышскому обществу, и жителям Советской Латвии, приезд на родину, встреча эмигрантов со страной и народом оказывались сильным переживанием как для одних, так и для других, притом переживанием не всегда и не только позитивного свойства. Вайра Вике-Фрейберга писала об этом: «Возвращение на родину, хотя бы с туристской группой и всего на несколько дней, для каждого эмигранта эмоционально потрясающее и физически утомительное событие. Это время, когда чувства колеблются между эйфорией и депрессией даже у самых выдержанных при других обстоятельствах людей. Результатом становятся самые различные, порой неразрешимые душевные конфликты и нелёгкие экзистенциальные размышления о смысле и сути жизни, о судьбе человеческой вообще, о справедливости в этом мире». 1
Это эмоциональное напряжение усиливало и то обстоятельство, что вплоть до конца 80 годов латышским эмигрантам запрещалось выезжать за пределы Риги. А если всё-таки несколькими шагами дальше Риги, то, чтобы не доставлять неприятностей ни себе ни другим, — только в сопровождении людей из соответствующих «органов». И это еще не всё. Приехав в Ригу, зарубежный латыш не мог идти куда глаза глядят, остановиться у друзей или родственников, ни-ни! Хочешь не хочешь, надо было жить только в гостинице «Рига», специально оборудованной для приёма эмигрантов; приключения, связанные с этим местом, хорошо помнят и Вайра Вике-Фрейберга, и её семья.
На рубеже шестидесятых и семидесятых годов, когда начались её, так сказать, разведывательные рейды в Латвию, недостаток информации и прямая дезинформация были обоюдными: и латыши зарубежья неадекватно представляли себе настоящее положение дел в Советской Латвии, и сведения в Латвии о жизни латышей в эмиграции были смутными. Агитация и пропаганда делали своё по обе стороны невидимых защитных валов, и в латышском зарубежье царило убеждение, что, за исключением близких родственников, насчёт которых тоже существовали сомнения, в Латвии живут только лишь коммунисты и их сподвижники, и вступать в контакт с советскими людьми, особенно с писателями и художниками, значит — превратиться в рупор советской пропаганды. Так было с поэтессой Велтой Томой, так было и с другими: после первых путешествий на родину человека ждала в эмигрантском обществе форменная опала, он попадал в духовную изоляцию. Поехать в Советскую Латвию значило тогда подвергнуть свою репутацию серьёзной угрозе.
Первые поездки Вайры Вике-Фрейберги на родину состоялись сравнительно рано, и я спросила, с какими впечатлениями и воспоминаниями они для неё связаны. «Самое первое посещение Латвии — в 1969 году — шуму не вызвало, я приехала и уехала сравнительно спокойно, — рассказывает она. — В 1973 году, когда мы появились здесь всей семьёй, это уже было замечено, и в эмиграции последовала определенная реакция, правда, не сразу.
Как бы ни с того, ни с сего в латышском эмигрантском обществе начался процесс размежевания. Тут же пошли поиски виновников, и всё молодое поколение, да по сути и каждый, кто желал каких-то перемен, свежих веяний в замкнутом латышском обществе, был заклеймён как «предатель народа», назван пособником коммунистов и т.д. В обществе муссировался слух: эти люди опасны. В число опасных попала и я. Странный, действительно, то был феномен, и в свое время я думала его исследовать, — говорит госпожа президент. — Смотрите-ка, эта женщина была в Советской Латвии, притом не одна, а со всей семьёй, с мужем и детьми! Однажды мне позвонила знакомая из корпорации «Спидола» и рассказала, что в одном из городов США собирались пригласить меня сказать речь по случаю 18 ноября, но теперь это приглашение под большим вопросом. Местный глава «Соколов Даугавы», рассказывала знакомая, набросился на неё с упрёками: как, разве она не знает, что дети Вике-Фрейберги были в пионерском лагере в Лат-
вии и ходили там в красных галстуках! Как вы такую женщину можете приглашать с речью по случаю дня провозглашения независимой Латвии!
В уверенности, что дети эмигрантов никак не могли попасть в пионерский лагерь в Советской Латвии, спрашиваю Вайру Вике-Фрейбергу — была ли хоть какая-то доля правды в том, что рассказывал тот самый Сокол Даугавы ее знакомой? «Да ни малейшей! Не было ничего подобного! — отвечает президент и продолжает свой рассказ: — В какой-то момент дело зашло так далеко, что мне запретили выступить с праздничной речью в Торонто, хотя я отклонила приглашения из других городов и отдала предпочтение Торонто лишь потому, что там были мои родители, родственники и друзья. Причиной этого запрета послужила моя речь на Празднике песни 1976 года, — речь совершенно невинная, но её отчего-то сочли революционной и теперь размахивали ею как доказательством того, что я коммунистка. Кончилось тем, что в один прекрасный день моя мама спросила меня: „Доченька, это правда, что ты коммунистка?“ Она наслушалась разговоров — если кто-то едет в Латвию, то не иначе как с помощью Чека, иначе, мол, невозможно получить советскую визу. Так из-за Латвии мы с мамой вступили в тяжёлый конфликт. Она сказала, что я предала свой народ, тех латышей, что боролись за свободу Латвии, опозорила и тех наших родных, которые по-прежнему живут на родине. Я тогда до того обиделась, что какое-то время с ней не разговаривала и не встречалась. Для меня было тяжким испытанием то, что даже родная мать поверила сплетням и осудила меня».
Лет через семь после этого эпизода родители Вайры первый и последний раз в жизни всё-таки посетили Советскую Латвию. Почему свершился этот поворот, как родители сами решили сделать то, за что столь сурово осудили свою дочь? Вайра Вике-Фрейберга эту метаморфозу объясняет изменением психологического климата и влияньем среды: «В Латвию стало ездить все больше людей, и вместе с тем проблема разрешилась как бы сама собой. Если даже язык произносил одно, то ноги утверждали обратное, — люди своими ногами, поднимаясь по трапу самолета, голосовали за поездки на родину. Вот пример: в Латышском обществе в Торонто была такая громогласная патриотка, поэтесса и активная
общественная деятельница Бирута Сенкевич. Мы с ней были в дружеских отношениях (она, кстати говоря, автор интересной книги о Яновом дне). Но когда тамошнее общество начало есть поедом Велту Тому за „непозволительные“ связи с родиной, одною из тех, кто всех громче и безжалостней осуждал её, была как раз Бирута Сенкевич. Следующий случай хорошо показывает, как развивались события: в 1973 году, будучи в Риге, я слышу в гостиничном коридоре знакомый голос и смотрю, глазам своим не веря: навстречу мне идёт не кто иной как Бирута, непримиримый противник поездок в Латвию. Спрашиваю: как, и ты тоже здесь? Она, разумеется, чувствует себя крайне неловко и начинает всячески оправдываться. Ну, да. Видишь ли, мой муж умер, и не было другого выхода — надо было ехать улаживать дела по наследству с его здешними родственниками. Может быть. Во всяком случае, она такая была не одна, — очень многие ультрапатриоты, особенно из старшего поколения, раньше строго судившие других и утверждавшие, что ехать в Латвию — грех, теперь спокойно делали то же самое. Так и мои родители решили посетить родные места, увидеться с теми из родни, кто был ещё жив».
Вспоминая же ощущения, которые испытывали она и её местные родные в те времена в гостинице «Рига», Вайра Вике-Фрейберга не может сказать ничего особенно хорошего. «Все, кто в гостиницу входил и кто из нее выходил, подвергались строгому контролю; чтобы встретиться с кем-нибудь из нас, каждый обязан был пройти регистрацию, предъявить свои документы. Между прочим, бывало, что наших посетителей регистрировали ошибочно. К примеру, вскоре после нашего пребывания в Риге сын моей двоюродной сестры был вызван на допрос, чтобы выяснить, что у него общего с иностранцами и что он делал в такой-то и такой день в гостинице „Рига“. Но на самом деле в названный день он вовсе не встречался с нами. И мог доказать это документально. Он был офицер Советской Армии, и в его войсковой части подтвердили, что в названный день и час он находился в солдатской казарме, выполняя свои служебные обязанности. Так что в список моих посетителей был внесён человек, который, могу утверждать определенно и категорически, не встречался тогда со мной. Это существенный факт, если говорить о содержимом так называемых
чекистских мешков: для меня тут живое доказательство, что слепо доверяя бумагам КГБ, можно совершить непростительную ошибку. С тем человеком мы с глазу на глаз встретились только через много лет, так как вначале он сознательно избегал таких встреч, не желая повредить своей служебной карьере. Родственники за границей, как известно, для советского человека были чем-то вроде позорного пятна, а потому этого рода анкетные данные никто не афишировал.
Всем, кто проживал в гостинице, было совершенно ясно, что за нами следят и нас подслушивают на каждом шагу. Особенно дурацким и неприятным было обыкновение наших соглядатаев звонить по телефону посреди ночи — чтобы проверить, поднимут ли трубку и таким образом узнать, в номере мы или нет. Если человека поднять из постели, когда он только-только начал засыпать, весь ночной покой насмарку, и мне это крайне досаждало».
Несмотря на правило, запрещавшее иностранным гражданам покидать территорию Риги, в первый приезд на родину Вайре Вике-Фрейберге посчастливилось побывать в местах своего детства, Саласпилсе и Доле, — вскоре после того подобная прогулка стала невозможной. Сегодня она говорит: видно, то была милость Божья; кроме того, за эту единственную возможность я должна благодарить академика Вилиса Самсона. Во второй половине шестидесятых годов вся эта территория стала плацдармом для строительства грандиозной Рижской ГЭС имени 50-летия СССР и в ходе сооружения каскада электростанций на Даугаве была затоплена. Перед затоплением производились археологические раскопки, а потому поездку в Саласпилс и Доле можно было квалифицировать как экскурсию на культурно-исторический объект, связанную с научными интересами зарубежной гостьи.