ДОРОГА ДОМОЙ


Уж такие мы есть.
И тут ничего не поделаешь?

Об авторитете Вайры Вике-Фрейберги и притягательности её имени уже в начале 90 годов говорит тот факт, что она была приглашена произнести речь на церемонии вручения Премии Спидолы Латвийского Фонда культуры 4 декабря 1994 года. В тогдашней культурной ситуации (ещё не было Латвийского Фонда культкапитала, без поддержки которого сегодня, кажется, не обходится ни один серьёзный творческий проект, Фонда творчества, не была ещё учреждена награда Балтийской Ассамблеи в области литературы и искусства) у этой премии был особый вес. То была не только самая крупная в Латвии награда в денежном выражении (согласно уставу, премия должна быть не меньше 5000 латов), но и своего рода кульминационный пункт в культурной жизни страны. Событие это привлекало выдающихся современников — интеллектуалов и вольнодумцев; не обходили его вниманием и представители правительства. Церемонию транслировали государственные радио и телевидение, широко освещала пресса, в обществе также много говорилось на эту тему, а потому необычное, почти скандальное выступление Вайры Вике-Фрейберги в ходе этого события можно считать её дебютом на авансцене общественно-политической жизни страны. Речь её не на шутку взволновала Латвию и отозвалась за океаном. Свою роль в происшедшем сыграла Рамона Умблия, тогдашний председатель Латвийского Фонда культуры и азартный участник культурно-политического процесса. Именно по её инициативе на церемонии вручения столь значительной награды выступили две женщины, известные и своей интеллектуальной честностью, и заведомой прямотой и бескомпромиссностью в отстаивании духовных ценностей — писатель Гундега Репше и профессор Монреальского университета Вайра Вике-Фрейберга.

Премия Спидолы основана в 1993 году, присуждается она представителям гуманитарных наук, и первыми её лауреатами стали Абраме Фелдхунс (за перевод Heinrici Chronikon — Ливонской хроники Генриха Латвийского — с латыни на латышский язык) и Эвалдс Мугуревич за предисловие и научный комментарий к этому изданию). Затем в 1994 году премия была присуждена в двух номинациях: Янису Граудонису (за труд всей жизни и вклад в латышскую культуру, а также за «Словарь археологических терминов»), в искусстве — Новому Рижскому театру (Алвису Херманису, Маре Кимеле, Юрису Рийниеку).

Рамона Умблия в письме генеральному директору Латвийского телевидения Иманту Ракину писала 25 ноября 1994 года:

«Латвийский Фонд культуры 4 декабря с.г. проводит церемонию вручения стипендий и премии Спидолы. Проводится она в Золотом зале Рижского Латышского общества. Открывают это событие, по утвердившийся в подобных случаях европейской традиции, популярные в обществе деятели культуры — ученые и художники — высказывая свою точку зрения на самые актуальные и существенные моменты в тех или иных областях культуры и в государстве в целом. В нынешнем году первой выступит Вайра Вике-Фрейберга (специально прибывающая из Канады), Янис Страдиныи будет говорить „О культуре и науке в больших и талых странах“, тема речи писательницы Гундеги Репше — „Современное состояние духа и ощущение современности“; завершит эту часть вечера реферат Элмара Грена „Мир вирусов: взгляд изнутри“.

Следующий „блок“ — выступления стипендиатов, которые примерно в течение 2 минут каждый ознакомят с тематикой своих будущих работ. Официальная часть закончится вручением премий Спидолы. Всё вместе займёт около 2 часов, ведут вечер актёры Нового Рижского театра.

Будем весьма благодарны, если Латвийское телевидение найдёт возможным показать ход этого события широкой аудитории, ибо зрители смогут познакомиться с истинно творческими личностями и убедиться, что не всегда и не всё решают деньги или их недостаток…»

Между прочим, Вайра Вике-Фрейберга первый (сознательно употребляю прилагательные мужского рода как нейтральные, ибо речь идёт о представителях обоих полов) и пока что единственный представитель латышского зарубежья, приглашённый приветствовать лауреатов этой престижной награды и в таком контексте обратиться к общественности Латвии. И Гундега Репше, и Вайра Вике-Фрейберга отнюдь не придерживались жанра церемониальной праздничной речи, обе, каждая по-своему, пытались прояснить причины депрессии, явственно проявившейся в Латвии в годы после Атмоды. Гундега Репше своей «огнедышащей» критике подвергла «слуг народа», правительство; Вайра Вике-Фрейберга с неменьшим основанием говорила о самом народе, о людях, поддавшихся чувствам беспомощности и разочарования; досталось от неё и той части народа, которая в Латвии именует себя интеллигенцией… Каждая из них была права по-своему, но эти речи, в особенности резкости, допущенные Вайрой Вике-Фрейбергой, не всем слушателям пришлись по нутру, если не сказать больше. И всё-таки Вайра Вике-Фрейберга, можно сказать, попала в точку. Надо полагать, именно поэтому после первопубликации её речи в нью-йоркской латышской газете «Лайкc» перепечатки появились в целом ряде периодических изданий Латвии (хотя речь её излагалась не слово в слово и в каждом издании с некоторыми отличиями): «Лабрит», «Национала Неаткариба», «Лауку Авизе», «Изглитибас Менешракстс», «Неаткарига Циня», — а это своеобразный рекорд в новейшей истории Латвии.

Предлагаю ещё раз перечитать обширную речь Вайры Вике-Фрейберги на церемонии вручения премии Спидолы 4 декабря 1994 года. Текст опубликован впервые в нью-йоркской газете «Лайкc» под названием «Tādi nu mēs esam, un tur пекā nevar darīt » (Уж такие мы есть, и тут ничего не поделаешь) с подзаголовком: «Вайра Вике-Фрейберга о латышах, Латвии, о вере, надежде, любви». Латышский читатель несомненно заметит, что ещё и в середине 90 годов в эмиграции бытовал свой, несколько отличный от нашего, литературный язык и что наряду с многими другими языками, которые освоила за свою жизнь Вайра Вике-Фрейберга, ей пришлось заново овладеть и этой, современной версией литературного языка, утвердившейся на её родине.

«Отпраздновав вот уже в четвёртый раз после восстановления независимости Латвии годовщину 18 ноября, мы оказались перед лицом странного парадокса. Латышский народ хотя и добился того, чего так долго ждал и на что надеялся, но исполнение этих чаяний не породило удовлетворения, радости и восторга, гордости достигнутым, чего мы — быть может, несколько наивно — ожидали. Вместо этого мы скорее видим разочарование, недовольство, а у многих — и нескрываемую горечь.

На удивление быстро, кажется, забылось, что в последние годы латыши участвовали, возможно, в величайшем за всю мировую историю общественном и политическом перевороте. Громадная, мощная, до зубов вооружённая тоталитарная империя развалилась в течение нескольких лет, и латыши вернули себе свободу без длительного кровопролития, без геноцида и массовых убийств, какие и по сей день происходят во многих странах мира. Можно было думать, что люди обрадуются, будут благодарны своей судьбе, оказавшейся удивительно милосердной. Латвии возвращено международное признание, она принята в Организацию Объединённых Наций, сюда с официальными визитами являются президенты, короли и папы, многие зарубежные государства готовы оказать Латвии ту или иную помощь. Всё то, чего латышские патриоты так долго и по-видимому безнадежно требовали и ждали, сейчас, наконец, достигнуто. Если так, то почему же эти огромные и столь значимые достижения не оставили в народе ожидаемого впечатления?/…/

Спросите у кого угодно — и вам скажут, что в повседневной жизни многое раньше было лучше. Странным образом то, что тогда было хуже, сегодня редко кто вспомнит. То, что хуже сегодня, остро ощущает каждый. Так мы, приходим к печальному парадоксу: период, который эмигранты на Западе привыкли именовать временами гнёта, страданий и несвободы, устами народа в современной Латвии нередко называют „старыми добрыми временами“. Как это объяснить?

Все, вплоть до сегодняшних, достижения Второй республики проявились исключительно в официальной и государственной сферах жизни. Качество повседневной жизни обыкновенного человека в Латвии, напротив, со дня восстановления независимости продолжает опасное скольжение вниз. Большинству народа средства существования достаются всё труднее, будущее всё более шатко, шансы на скорые изменения к лучшему всё сомнительней. И вот недавнее воодушевление не просто ослабло, оно прямо-таки испарилось. Большинство чувствует себя так, точно кто-то вырвал опору у них из-под ног. От того, что достигнуто на государственном уровне, им мало проку, — они не видят от этого никакого улучшения в своей жизни. На месте восторгов „песенной революции“, радости труда и предприимчивости утверждаются пессимизм и неверие. Воодушевление сменилось в народе разочарованием, растерянностью, хмурой безнадежностью. Раньше можно было сказать — нам живётся плохо, потому что мы несвободны. Теперь оказалось, что мы свободны, но многим живётся хуже, чем прежде. Кого или что винить в нашем несчастье?

Открылось, что отвоёванная свобода относительна. Абсолютной свободы не существует вообще. Это лишь идеал, мечта, никогда стопроцентно не достижимая на практике. Сорок пять лет от имени Советского Союза в Латвии правила партия коммунистов, в которой приёмы феодальной аристократии сочетались с повадками преступной мафии. Теперь, когда Советский Союз рухнул и партия развалилась, место прежней государственной мафии быстренько заняли откровенно антисоциальная преступность и частная мафия. Официальные структуры и учреждения независимого государства попросту не в состоянии их контролировать, и это неудивительно, если учесть, что в Латвии, так же как во всех странах, входивших ранее в советскую империю, всё ещё процветают безответственность и грандиозного масштаба коррупция, действующая на всех уровнях, сверху донизу. Кроме того, во многих руководящих креслах до сих пор восседают горячие приверженцы прежней системы, в интересах которых скорее повредить новому устройству общества, чем его поддержать. Дракон старого режима официально повержен, но его бренные останки, как разлагающийся труп, смердят и отравляют всю Латвию. Если прежде Латвией правила с помощью армии и тайной полиции политическая и идеологическая тирания, то, при продолжении нынешних тенденций, возникает угроза всеобщей безответственности и анархии вследствие ненасытной погони за наживой. Вместо прогресса, перемен к лучшему мы наблюдаем, скорее, что цветы разрушения и зла разрастаются всё пышнее. Выходит, с возвращением свободы тёмные силы оказались витальней, жизнеспособней, чем светлые. Эти негативные силы продолжают невозбранно расти, укореняться, распространяться вширь и, подобно метастазам злокачественной опухоли, всё глубже проникают в организм общества, захватывая здоровые ткани.

Всё большее число людей в Латвии винят в сегодняшних бедах не загнившие остатки прежнего устройства, а „тлетворное влияние гнилого Запада“. Они находят тут живое доказательство тех истин, которые всю жизнь внушала им коммунистическая пропаганда. Там, где государство раньше гарантировало населению по крайней мере минимальную надёжность, теперь разорваны все связи, а от правительства слышны только отговорки, — мол, каждый ныне волен сам позаботиться о себе и справляться с обстоятельствами, как умеет! Если прежде партийные функционеры и высшая номенклатура наслаждались различными привилегиями полусекретно, за высокими заборами и закрытыми дверьми, то теперь новобогачи, аферисты, выскочки и купленные ими ответственные функционеры громко, вульгарно и навязчиво похваляются своим подозрительно быстро нажитым богатством, в то время как честные пенсионеры, трудившиеся всю жизнь в поте лица, голодают в своих нетопленых каморках или даже вынуждены просить милостыню на улицах! Как верить при таких обстоятельствах свободе, как верить демократии, как верить правам частной собственности, преимуществам свободного рынка? Вся эта затянувшаяся переходная ситуация, при которой хозяйственная жизнь „ещё не жарится, но уже не варится“, для среднего жителя страны в высшей степени неприятна. Хуже того — бессмыслица переходных лет порождает апатию, всеобщее чувство поражения, способное затормозить, если не полностью остановить те перемены, которых в душе ожидал каждый. Так возникает заколдованный круг: негативные обстоятельства порождают негативные настроения, которые в свой черёд становятся причиной ухудшающихся обстоятельств и так далее, без конца…

Такое положение не только угрожает всеобщим интересам народа, но и будущему демократии и даже государственному суверенитету как таковому. Люди быстро забыли, что Латвия не вновь создала, а унаследовала от Советской Латвии нелепую хозяйственную структуру с устарелой производственной базой, неспособной выдержать международную конкуренцию, даже если бы она не была разрушена, разворована, „прихватизирована“ или испорчена. Не созданы новым государством, а получены в наследство от старой системы бывшие всесоюзные производственные связи, при которых в противоестественной зависимости друг от друга оказывались разделённые огромными пространствами, разбросанные по географической карте составные части. Сегодня это не только препятствует эффективному и конкурентоспособному производству, но и открывает широкие возможности для международного индустриального шантажа. Что же касается других общественных инфраструктур — законодательства, бюрократических каналов, отношений между центральной властью и самоуправлениями, то они уже на протяжении многих лет соединяют в себе наихудшие черты и коммунизма, и капитализма. Это вовсе не то, чего бы нам хотелось.

/…./

И всё-таки самое страшное наследие оплакиваемых столь многими „старых добрых времен“- искалечение человеческих душ, вызванное десятилетиями жизни в „раю для рабочего класса“. Как необработанная почва зарастает сорняками, так и коммунистический порядок взрастил целые поколения с нарушенными и нефункциональными понятиями о взаимосвязях индивида и общества. Эти уродливые общественные отношения прежде всего исковеркали систему личностных ценностей и как следствие — представления о личной интегрированности и этике. Такие основополагающие для латышской культуры понятия, как честь и честное слово, как забота о доброй славе своей и своего рода, своей профессии, оказались подорваны в самой основе. Но ведь это — никакие не излишества, никакая не роскошь. Это вещи необходимые, как хлеб и как соль. Когда обществу начинает не хватать духовного хлеба и соли, это значит, что оно в состоянии кризиса.

То, что в основе определяет качество общественной среды, есть совершенно элементарное статистическое соотношение между социализированными, то есть порядочными и честными гражданами с одной стороны и антисоциальными элементами — с другой. Как только последние начинают преобладать над первыми, вся общественная среда начинает скатываться к дикости. Само собою понятно, что это всё прямо воздействует на материальную сторону жизни. Так образуется общество, ресурсы которого снова противоестественно сконцентрированы в руках немногих, так ширится трещина между теми, кто имеет, и неимущими, так происходит эрозия почвы, на которой вообще-то следовало бы развиваться и крепнуть нормальным демократическим процессам.

До сих пор мы, латыши, всегда могли винить во всех своих бедах и неприятностях внешние обстоятельства. Обид было так много и они наносились латышскому народу столь долго, что роль жертвы стала как бы лейтмотивом всей нашей жизни, мы вжились в неё. Когда что-то не ладилось, всегда можно было обвинить других (если не громогласно, то по крайней мере в узком кругу, среди друзей, на худой конец — наедине с собой, в глубине души). Винить можно было режим, стагнатов, мигрантов, чужаков.  /…/  Но ведь столь многое ныне действительно перешло в руки самих латышей, и теперь, если что-то не ладится, не остаётся ничего другого, как признать, что зачастую виноваты мы сами.

Если мы хотим, чтобы обстоятельства в Латвии существенно улучшились, нам нужно начать именно с этого первого признания, осознания нашей ответственности за всё, что происходит, — точно так же, как пьянице, чтобы избавиться от зависимости, нужно сначала признаться в том, что он алкоголик. Как народ мы не можем продолжать вечно жаловаться и сетовать на то, как жестока была наша судьба, как несправедлив мир по отношению к нам и как сильно мы страдаем. Да, судьба была безжалостна к нашему народу. Да, мир не был к нам справедлив. Мы и в самом деле страдаем. И что? Что дальше? Усядемся под плакучими ивами и будем рыдать, сложив на коленях руки? Сами залезем раньше времени в гроб, захлопнем крышку у себя над головой и скажем: „Прощай, жестокосердый мир!“?

Качество человеческой жизни определяет непрерывное взаимодействие между индивидом, его биологическими и психологическими влечениями — и обществом, в котором человек растёт и воспитывается и которому он в свою очередь помогает развиваться. Плохо общество, создающее в своих структурах такую систему поощрений и наказаний, по которой человек получает большую отдачу, если он по отношению к другому человеку — волк, а не брат и помощник. Хорошее или, по меньшей мере, терпимое общество то, где волчьи повадки чреваты неприятностями и наказанием, в то время как поведение, согласное с интересами сограждан и общества, всячески вознаграждается. Человеческие поступки не есть нечто заранее запрограммированное, как биологические влечения, — наше поведение выработано опытом и обучением в обществе. То, чему человек научился однажды, он может и забыть, его можно переучить, если только удастся преобразовать всеобщую систему поощрений и наказаний. Если мы хотим изменить царящий в обществе климат, нам следует систематически, прагматически и последовательно оценивать и видоизменять механизмы, порождающие те или иные последствия в поведении людей. После „песенной революции“ срочно требуется революция в повседневной жизни и труде. Нельзя просто попеть, поликовать, время от времени помахивая флагами, а затем плюхнуться в старую наезженную колею и делать всё точно так, как оно всегда делалось доселе.

Общественные структуры могут быть лучше или хуже, справедливее или несправедливее, человечнее или бесчеловечнее. Однако, если не говорить о жестоких тоталитарных режимах, не структуры как таковые определяют качество жизни в обществе, а личностные качества людей, работающих в рамках этих структур. Если тоталитаризм впрягает индивида в ярмо слепого послушания и покорности, то демократия возлагает на него совсем другую ношу — ответственности за себя, за свои деяния, за их воздействие на общество в целом. И значит, если хочешь, чтобы изменилось общество, нужно понять, что перемены должны произойти сразу на всех уровнях, сверху донизу. Недостаточно заменить только верхушку пирамиды, её основание тоже надо менять. Смены правления и строя недостаточно — необходимо меняться и народу тоже. Те же самые раки в другой корзине останутся раками (теми же!) и ничем иным. Если хотим, чтобы жизнь стала другой, нужно быть готовыми изменить отношения индивида и общества, которые преобладали доныне. Покуда такая личная готовность меняться не достигнет в народе „критической массы“, никаких существенных перемен в обществе ожидать не приходится. Каждый, входящий в состав народа, вкладывает в общий котёл свою долю. И что там сварится — пойло для свиней или манна небесная — зависит от того, что каждый представитель народа туда добавит.

Этот по видимости простой вывод принять не так-то легко. Ещё труднее, конечно, обратить его в дело. Но придётся, ибо другого пути действительно нет. Будет трудно, и быстрых результатов тоже не предвидится. Но до тех пор, пока этого не произойдёт, общее настроение в народе Латвии будет характеризоваться теми же словами — разочарование, злость и безнадежность, причем важнейшим из них будет слово безнадежность. Это моё убеждение окончательно выкристаллизовалось в ходе одной многочасовой беседы здесь, в Латвии, когда снова и снова я слышала произносимое моей собеседницей с тяжёлым вздохом: „Уж такие мы есть, и ничего тут не поделаешь!“ Какие мы есть — это мы видим очень хорошо. Ну и что? Что дальше? Ничего. Ибо, видите ли — ничего тут не поделаешь. И всё.

Этот фатализм, эта пассивность, пессимизм и апатия хорошо известны в психологии под именем „усвоенной беспомощности“ (по-английски — learned helplessness). В знаменитой серии экспериментов с крысами сравнивались две группы животных, получавших тяжёлый стресс равной интенсивности и продолжительности, но при этом одной группе была дана возможность хоть как-то менять ситуацию своими действиями, в то время как крысы второй группы не могли никоим образом изменить ничего. Со временем эти последние сделались настолько апатичными, что не пытались что-либо сделать даже и в новой ситуации, когда у них появилась возможность избежать стресса или новой боли. Если вначале эти животные реагировали на ситуацию, которая в тот момент действительно была безвыходной, то потом беспомощность и пассивность сделались их стабильной реакцией на что угодно.

Позднейшие клинические испытания показали, что полученная в лаборатории модель усвоенной беспомощности полностью относится и к людям, в результате определённых обстоятельств дошедшим до полной апатии. Именно такие обстоятельства имели место и в Советском Союзе, и при других тоталитарных режимах. При коммунистической системе всё государственное устройство было ничем иным, как грандиозным, многолетним и эффективным экспериментом, чтобы до такой же степени беспомощности обучить и выдрессировать подопытный народ. Личность — ничто. Народ — всё. А что такое народ? — это партия! Так что индивиду остаётся только одно — пассивно предать себя в „заботливые“ руки партии. Тоталитарной системе нужна послушная, покорная и аморфная масса „трудового народа“. Ей не нужен человек, проявляющий слишком много предприимчивости, решительности и личной инициативы. Тоталитарная система скорее согласится терпеть всяческую некомпетентность, безответственность, неспособность и халтуру, нежели развитое самосознание индивида, требующего уважения своих прав. Точно так же для самого духа тоталитаризма опасны и неприемлемы горизонтальные структуры, основанные на равенстве и добровольном сотрудничестве, ибо они могли бы позволить объединённым общими интересами группам высказать свои „претензии“. Обратите внимание, у этого слова, „претензии“, подозрительный привкус, оно обозначает требования, обоснованность или законность которых вызывает сомнения. В тоталитарной системе всё подчинено вертикальным иерархическим структурам, всё послушно государству, и человек научен, что ожидать чего-то можно исключительно от государства и от милостей правящей в нём партии.

/…/

Внушённый полувековой дрессурой и натаскиванием рефлекс вредоносной пассивности и зависимости как тяжкий груз давит на психику латышского, да и, разумеется, не только латышского народа. Как в будущем излечить от этого синдрома? Как вернуть людям радость свершений, как снова высечь искру свободной инициативы, как пробудить надежду, что человек способен сам изменить своё положение к лучшему?

Я спрашивала у многих собеседников в Латвии, представителей самых разных профессий, что лично они были бы готовы сделать, чтобы ситуация в Латвии улучшилась. Как ни странно, очень часто ответы были уклончивыми: „Правительству нужно бы… Соответствующие учреждения… компетентные органы… министерства… самоуправления… комиссии“. Очевидно — взять на себя персональную ответственность многие не готовы. И поэтому стремятся спихнуть эту ответственность на какое-либо официальное лицо или учреждение.

В то же самое время отношение к людям, занимающим в Латвии официальные посты, в высшей мере негативное. Можно даже говорить о кризисе веры и доверия, не только порождающем настроения всеобщей подавленности, но и в известной мере угрожающем развитию демократии, шансам народа на выживание. Классический пример — появившаяся в газете „Литература ун Максла“ весной 1993 года, перед выборами в Сейм, статья, в которой тогдашний заместитель председателя Союза писателей заявлял примерно следующее: мол, начиная с этого момента, политика его вообще не интересует, слишком это грязное дело, в выборах он не будет участвовать и т.п. Если так рассуждает образованный человек, представитель культуры, то чего же можно ждать от других? Если писатель слишком чист и незапятнан, чтобы принимать участие в демократических процессах, кто же будут те грязнули, которые согласятся это делать вместо него? Тогда уж лучше, не мешкая, позвонить в Москву и сказать: „Знаете, мы, латыши, всё-таки слишком чисты и незапятнаны, чтобы заниматься своей политикой. Возвращайтесь к нам! У вас есть опыт в политике, вам лучше удаётся править нами…“ Это ли то, чего мы хотим?

Те самые люди, которые недавно готовы были рисковать жизнью на баррикадах, те самые, кто с такой надеждой взялись за руки, образовав живую цепь Балтийского пути, те же, не другие, теперь проклинают избранных ими же представителей и называют всех политиков без разбору мошенниками и жуликами. Они даже не поинтересуются, сколько там в бочке целых яблок, сколько гнилых. В их глазах каждый, имеющий доступ к кормушке, немедленно становится поросёнком, влезшим в кормушку с ногами. Фактов, подтверждающих правоту столь циничного взгляда, к сожалению, хватает с избытком. Почти ежедневно и почти в каждой газете видим описание очередного случая грубейшего нарушения этики и профессионального долга.

/…/

Англичане говорят: каждый народ имеет то правительство, какого заслуживает. Тезис, который можно обсуждать. И разве сама идея не кажется ужасающей? Подумать только, это означало бы: чтобы в правительстве были лучшие люди, на лучший, более высокий уровень должен подняться весь народ! В таком случае нужно быть последовательными. Нужно понять, что и ничегонеделание, и неспособность к действиям есть своего рода выбор. Этот выбор — бездействовать, не хотеть и не мочь. И он в данный момент не навязан ни сверху, ни со стороны. Сделан под влиянием существующих обстоятельств? Возможно. Но навязан и предопределён? Ни в коем случае. Должно быть, жаловаться на царящую тьму легче, чем зажечь хотя бы одну свечу или ввернуть лампочку в патрон. Но всеобщую тьму жалобами не разгонишь. И напрасно ждать, что придёт и рассеет её вместо нас кто-нибудь другой. Какой-нибудь благодетель извне. Некий мистический избавитель, идеальный сверхчеловек — герой или вождь — явится и воплотит все наши детские мечты. Мы будем сладко почивать на мягких подушках, покуда он, как Курбад, не отрубит чертям все головы…

Разочарование, злость и безнадежность, может быть, сегодня — те слова, что выражают настроение латышей. Такие уж мы есть — разочарованные, злые, оскорблённые и отравленные бенадежностью. Но есть и другие слова, которые мы могли бы найти взамен этих. Много других. Хотя бы те слова из Нового Завета, которые не обязательно толковать в сектантском или даже традиционно религиозном смысле, взятые в их простой человечности: „А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше“.  9.

Любовь соединяет нас и с нашими предками, и с нашим народом. В любви мы вырастаем и для себя, и для своего народа, я, ты, все мы растём и образуемся сообща. Народ лепит нас, и мы лепим народ. Такие мы есть, но сделать, с Божьей помощью, мы можем многое, мы можем всё».

В ходе неофициальной части вечера присутствующие, вопреки обыкновению, отнюдь не обременяли ораторов выражениями благодарности, и выступавшие угощались чашечкой кофе едва ли не в гордом одиночестве. Немного было и таких, кто позволил себе подойти в тот раз, чтобы сказать несколько слов Вайре Вике-Фрейберге, чувствовавшей себя довольно неуютно, ибо к концу её речи в зале уже слышался лёгкий ропот. Конечно, можно объяснить то, что гости не решались подойти к ней, и не только содержанием её речи, — кто-то просто стеснялся обратиться к столь рафинированной и титулованной даме «с Запада»: грань между частью народа, находящейся «здесь» и «там», между «ими» и «нами» тогда была очень чётко выражена. Однако в тот вечер избегали разговора с ней и давно знакомые люди.

Острая и как минимум неоднозначная реакция публики на её выступления — для Вайры Вике-Фрейберги никакая не новость. Подобные ситуации она не раз и не два переживала в годы эмиграции, неизменно оставаясь при убеждении, что главное вовсе не в том, согласен или не согласен читатель или слушатель со сказанным ею. Главное, «чтобы сказанное мною хоть в какой-то мере помогло человеку активно осмыслить и прояснить его собственную точку зрения, тогда мои усилия не пропали втуне» 10.

Выступление на церемонии вручения премии Спидолы — показательный пример того, насколько серьёзно Вайра Вике-Фрейберга относится к подобным вещам: текст речи напечатан, то есть завершён за несколько недель до того, как она выступила с ним перед публикой. Правда, чтобы уложиться в предусмотренный ритуалом вручения награды регламент, текст пришлось значительно сократить. Вайра Вике-Фрейберга, хотя и была частым гостем в Латвии, постоянно проживала тогда ещё в Канаде. Её размышления основывались на личных наблюдениях, на том, что она видела и слышала в народе; в Латвии услышана и фраза, давшая название речи: «Уж такие мы есть, и тут ничего не поделаешь». Вайра Вике-Фрейберга говорила об отношениях системы (государства) и индивида; первый раз кто-то из того, другого мира, представитель латышского зарубежья с такой прямотой и резкостью сказал о тех несуразностях в жизни постсоветской Латвии, для устранения которых при наличии доброй воли каждый может что-то сделать сам, не ожидая указаний свыше. Услышать такое от представительницы эмиграции было полной неожиданностью. Иные тогда восприняли речь как советы постороннего зрителя, одного из тех ухоженных и сытых жителей Запада, что, не испытав на своей шкуре безобразий советской жизни, готовы поучать и наставлять в вопросах, в которых сами ничего не смыслят. К тому же, выступавшая не ограничилась частностями, реалиями быта, она затронула и вопросы большой политики, и роль интеллигенции в ней.

к оглавлению
дальше




 9 Первое послание св. Павла Коринфянам,  13,  ст.14.
10  Viīķe-Freiberga  V. . Pret straumi. — 15. lpp. 		    


Сайт управляется системой uCoz